У врача было такое выражение лица, словно он съел ужа. Он сидел в кресле и задумчиво, даже в чем-то брезгливо смотрел в окно. Роговые очки придавали ему сходство с водолазом, внимательно изучающим дно человеческой души.
«Все психиатры, – подумала Татьяна, – напоминают инопланетян».
- Вот посмотрите, – сказал он.
Врач встал и подошел к предмету, стоящему на полке. Сначала Татьяна не поняла, что это. На полированной поверхности были два белых изображения, а между ними черная пустота. Сначала Татьяна увидела вазу внутри вазы. Но присмотревшись, она увидела два человеческих лица, смотревших друг на друга. А между ними была вот эта черная ваза.
- То, что вы сейчас видите, – сказал доктор, – напоминает процесс в психике больного человека. Ее сознание, как мы говорим, деперсонифицировано. Иначе говоря – превращено вот в эту «вазу». Можете представить себе такое лицо, вдруг превратившееся в соляной столб? В статую? Но...пойдемте. Увидите все сами.
Он вывел Татьяну в коридор. Они пошли по гладкой пластиковой дорожке, уходившей в бесконечность. Пахло карболкой.
Коридор был чудовищно длинным и представлял собой, наверное, переход между двумя корпусами. С двух его сторон окружали окна, глядевшие друг на друга, словно те лица на вазе в кабинете врача... Татьяне подумалось, что каждый, проходящий здесь превращается в определенном смысле в статую.
Показались палаты. За столом сидела дежурная и читала журнал. Она подняла усталое лицо, посмотрела на врача.
Дошли до самого конца. Вошли в наблюдательную палату.
Горел неоновый свет, и прямо перед собой Татьяна увидела сидящую на кровати женщину. Таня вгляделась в нее и чуть было не вскрикнула: на ней не было лица. Это выражение, довольно часто используемое в бытовой речи, сейчас подошло бы больше всего. Сидящая женщина словно превратилась в мрамор. Мимика отсутствовала напрочь. Были глаза, – но они никуда не смотрели. Мышцы лица застыли, и лишь изредка по ним пробегала дрожь, – подобно той, которая пробегает по морю. Дыхание было очень глубоким, но каким-то резким, словно организм дышал сам по себе, никак не согласуясь с разумом.
Поза женщины была ступообразной, но вместе с тем в ней было что-то страшное. Казалось, что сидит неживой объект.
И в этой женщине Татьяна узнала свою подругу.
Однажды они сидели в какой-то комнате. На груди ее играло рубиновое ожерелье. Платье было поднято до колен. Лера, – так звали ее знакомую, – рассказывала о своей любви к одному молодому человеку. Татьяна вслушивалась в ее слова, и ей казалось, что она видит перед собой человека, готового взлететь от счастья.
... Она была актрисою. Играла на сцене – трагические в основном роли. Но играла совсем не трагически. Скорее даже смешно. В ней была жизнерадостность, которая перевешивала любую трагику. Порой могло даже показаться, что она соединила трагедию и комедию в одно целое, но это была не привычная «трагикомедия», а скорее нечто иное – кометрагедия. Какой-то новый жанр, подобный оперетте. И смысл того, что она делала, был прямо противоположен тому, во что она превратилась теперь.
Ибо если на сцене она оживляла вещи и время, – то здесь, напротив она была заморожена; из живого человека превращена в вещь.
Она казалась деталью, нарисованной на картине. Может быть, эта была плата за ее сценическое искусство?
...Татьяна помнила свои прогулки с Лерой.
Они шли по набережной. У нее была темная вуаль на лице. Она вся была очарована и почти уже безумна.
Ей все время мешал солнечный свет. Казалось, она все более замыкается внутри себя. Она подолгу молчала. Однажды она сказала:
- У меня что-то случилось с душой.
И после этого Лера совсем перестала выходить из дома, просиживая все жаркие дни и вечера у себя при зажженных свечах.
Она погружалась в мир меланхолии. Сцена и работа были заброшены, и вскоре ее уволили. Но вместо театра пришло новое увлечение – рисование.
Мазки складывались в сюрреалистические картины. Сюжетом их была какая-то женщина в белом, птицы или световые явления, которые трудно было разобрать.
Таким же бредом были ее записи, которые она вела в своей тетради, – полустихи, полупроза, с причудливыми метафорами. Но мысль в этих метафорах не взлетала, но опускалась, подобно осенним листьям. Мысль в этих стихах не возрождалась, а напротив умирала. Все это словоблудие напоминало поэтическое самоубийство, и чем больше она их писала, тем меньше она сама понимала, что пишет.
Она однажды спросила Татьяну:
- Ты видела когда-нибудь застывший звук?
Татьяна вздрогнула. Будучи скрипачкой, она много раз пыталась «остановить звук», но полностью остановившийся звук казался ей полным бредом.
Между тем Лера схватила какую-то грязную кисть и резким движением провела на нарисованном полотне белую полосу. Там остался след, похожий на Млечный путь, проходивший снизу вверх через всю картину.
Этим мазком картина была испорчена, но в ней появилось что-то необыкновенное. Получалось, что все персонажи стоят на этой белой полосе.
Татьяна решила, что Лера полностью сошла с ума.
С этого дня началось самое страшное.
Лера отказывалась есть и часами стояла в комнате, как статуя. У нее изменилась полностью мимика, и лицо превратилось в маску. Она перестала говорить. Ела она только тогда, когда ей давали.
Все это про себя Татьяна назвала «летаргическим сном души». «Если душа заснула, это еще не значит, что она умерла, – решила она. – Наверное, случилось какое-то переутомление, и ей нужно время, чтобы однажды проснуться».
Но однажды, вернувшись из отпуска, она узнала о том, что Лера находится в психиатрической больнице.
Татьяна смотрела на это несчастное существо, когда-то бывшее жизнерадостным человеком, с удивительным голосом, смехом и телодвижениями, во время которых она словно переливалась внутри себя. Слезы катились из ее глаз. Уже не человек, а ваза, хрупкая, словно сжавшаяся внутри себя, стояла перед нею. Дотронуться, растормошить означало разбить ее.
И вдруг ее ослепила одна неожиданная мысль.
Она подумала о том, что если человека можно заколдовать и превратить вот в эту статую, то можно, вероятно, и расколдовать.
Она вынула скрипку и стала играть.
Медленные звуки, точно мазки на картине, превращались в музыку. Постепенно звуки убыстрялись и сливались в мелодию. Внезапно налетевший ветер распахнул форточку.
Лера смотрела на это безучастно, раскрыв глаза.
В палату ворвался врач. «Что вы делаете? Что вы делаете!», – сказал он ей. Он вырвал у нее скрипку.
Татьяне хотелось дорисовать картину, вынуть из нее черный квадрат.
Они бежали по тому же самому коридору. За окном бились крупные капли дождя. Там была почти буря. Они летели по этому длинному коридору, словно под внеземной обсерватории, вторгшейся в чужой разум…
В кабинете врача она увидела ту же вазу. «Посмотрите, что вы наделали», – сказал врач, устало падая в кресло. Она взглянула и увидела, что по вазе прошли трещины...