П.Д.Тищенко (Институт философии РАН)
Часть 1 напечатана в первом номере журнала за 2011 год
Сложное сочетание монологического и диалогического сознания является следствием фундаментальных изменений в характере современной науки.
Для понимания этого обстоятельства, обратимся к схеме академика В.С. Степина, выделившего три типа научной рациональности – классический, неклассический и постнеклассический [ Авторская концепция типов рациональности В.С. Степин и её обсуждение представителями различных направлений философии науки представлено в книге «Постнеклассика: философия, наука, культура».СПб.,Мiръ, 2009 . ], отчасти дополнив, отчасти наделив её собственным истолкованием, соотнесенным с темой обсуждения.
Логической «формулой» наших рассуждений может стать следующая структура: единство многообразного – многообразие единств – уникальное единство как личностный поступок. Или, для краткости, единое – многое – единое. Понятно, что единое, дважды упомянутое в «формуле» не тождественно самому себе, поскольку сохраняет существенное. Члены этой формулы не образуют ступени некоего временного или логического восхождения (неважно восхождения от абстрактного к конкретному или от конкретного к абстрактному), т.е. не образуют фигур снятия. Они со-гласно доопределяют друг друга по известной богословской формуле – неслиянно и нераздельно, перепроверяя и выступая основанием друг друга.
Предложенная формула может быть конкретизирована, дополнена двумя другими, в которых члены находятся в прямом соответствии с членами первой формулы (в том порядке, в котором они перечисляются). Вторая формула предстает как отстраненный субъект – множественная субъективность - субъектность. Третья: дистанцированный наблюдатель – погруженный в среду наблюдеатель – свидетель (или участный наблюдатель по М.М. Бахтину). Все три введенные формулы, являются известными уточняющими друг друга парафразами, наполняя дополнительным содержанием, то, что было введено В.С.Степиным в его знаменитой триаде.
Напомним. В.С. Стёпин выделяет три типа научного рационализма – классический, неклассический и постнеклассический. Эти типы рождаются и достигают зрелости в разные исторические эпохи: классический (17 век – начало 20го века), неклассический (1ая половина 20го века), постнеклассический (конец 20го века). Появление каждого нового типа рациональности не устраняет предыдущего, но ограничивает пространство его действия. При этом различные логики вступают друг с другом в сложный диалог.
Классическая научная рациональность предполагает, что познающий субъект дистанцирован от объекта, как бы со стороны познает мир, а условием объективно-истинного знания считала элиминацию из описания и объяснения всего того, что относится к познающему субъекту и средствам познавательной деятельности. Наука изучает «первичные качества» тел (объективные) и абстрагируется от «вторичных качеств» (субъективных). Как писали И. Пригожин и И. Стенгерс, характеризуя классическую науку: Научное описание «...объективно в той мере, в которой из него исключен наблюдатель, а само описание произведено из точки, лежащей вне мира, т. е. с божественной точки зрения, с самого начала доступной человеческой душе, сотворенной по образу Бога» [ Пригожин И., Стенгерс И. Перевод Ю.А. Данилова. Порядок из хаоса. М., Прогресс,1986., С. 98. ].
Из этой перспективы «божественного» наблюдателя вырастают настойчивые попытки естествоиспытателей и гуманитариев построить единые теории в физике, химии, биологии, медицине, психиатрии, истории, языкознании, философии и др. областях познания. Предпосылкой этих усилий является представление о мирах природы, истории, человеческой души и культуры как объективно, т.е. независимо от наблюдающего и мыслящего субъекта существующих. Ученые лишь «отображают» (рефлектируют на) то, что всегда уже есть на самом деле. При всей убогости ленинской «теории отражения», она в обнаженной форме представляла доминанту классического рационализма.
Неклассическая научная рациональность признает относительность объекта к средствам наблюдения. Экспликация (описание) этих средств и операций выступает условием получения истинного знания об объекте. Неклассическая наука, представленная первоначально квантовой механикой, как бы погружает познающего субъекта (наблюдателя) в активную среду наблюдения, делая наблюдаемые факты и теоретические истолкования зависящими от того, с какой точки зрения происходит описание объектов и язык какой теории используется для их (фактов) истолкования. Если, к примеру, размышляющий психиатр утверждает, что в основании его методологии лежит критическая онтология Н. Гартмана и идеи критического реализма К. Поппера и Х. Альберта, то тем самым задается особая точка зрения, с которой факты приобретают особую значимость с учетом теоретических предпосылок. Указание на особенность точки зрения (релятивность) является условием объективности суждений ученого [ Ни один факт не обсуждается в науке без указания на то, как он получен. Неслучайно в стандартной структуре научной статьи предусмотрен раздел «материалы и методы». ]. Более того, суждения приобретают оттенок субъективизма и релятивизма в дурном смысле именно тогда, когда то, что наблюдается с особой точки зрения и выражается в языке особого философского или научного теоретизирования проецируется на мир в целом.
Может так случиться, что построение психиатрического знания на других основаниях, даст совершенно иную феноменологию и иной каркас теоретических представлений. Как они соотнесутся с уже существующими или теми, что будут существовать в будущем? Непосредственно спроецировать эти представления в один мир, например, как его части (знаменитый пример слона, которого «изучают» слепые путешественники), нельзя, т.к. нельзя снять условия наблюдения и язык истолкования в полученных результатах, а они разные. Субъективность, которую классическая рациональность всячески исключала, оказывается условием понимания объективности. Метод её конструктивного присутствия не объяснение, а понимание – истолкование результата как своеобразного «текста». Возникает мощная тенденция к «историзации знания и мира» (Михайлов А.В.), которая за счет коммуникативных стратегий научного сообщества удерживает множественность представлений единства и истины.
На место историцизма (К. Поппер) с его претензиями на объективное описание и квазипричинное объянение настоящего через прошлое приходит понимание историчности, включенности познающего субъекта в познаваемые события, принуждающего его высказывать свое толкование (герменевтику) происходящих событий, пусть даже в форме негативного молчаливого приятия/неприятия. Экзистенциализм является философским выражением неклассического рационализма постольку, поскольку устанавливает примат существования (реального опыта жизни) перед метафизически гипостазированной сущностью. Неклассический рационализм сдвигает онтологию мира из есть (равного себе бытия) в позицию может быть. В позицию бытия – в – возможности. Предмет исследования (вселенная, амеба или душа психиатрического больного) как бы погружается внутрь себя, становится потенцией (и в этом отношении объективно неопределенным), которая реализуется в своеобычном виде в зависимости от характера познавательного отношения (метода объяснения и языка понимания).
С нашей точки зрения, болезненный для психиатрии вопрос о реальности щизофрении, да и предмета психиатрии в целом, на который настойчиво обращают внимание антипсихиатры, звучит с догматических позиций классического рационализма, уличающего психиатрию в отсутствии «божественной» точки зрения. Но ведь ее уже нет и во всех остальных науках. Лидеры научного познания – математика, физика, химия и биология обнаруживают нередуцируемую множественность своих оснований, сохраняя при этом и научный рационализм (правда, нового, неклассического типа) и практическую эффективность.
Любой научный факт должен осмысляться с учетом релятивистских эффектов погруженности познающего субъекта (множественной субъективности) в конкретный социогуманитарный контекст. Множественность представлений о шизофрении и психических страданий в целом является не результатом слабости теоретиков, пытающихся осмыслить данное обстоятельство, а результатом множественности эмпирических «инструментов» наблюдения и языков теоретических интерпретаций. В контексте неклассической рациональности мы можем говорить не о единстве многообразного, а о множественности единств, которые связываются (сочетаются и различаются) не на уровне объективной картины мира, а на уровне коммуникативной жизни конкретного научного сообщества.
И еще один важный аспект имманентно присущий неклассической рациональности. Как только субъективность оказывается условием объективных описаний и осмыслений, то философия науки моментально замечает, что объективация условий - в явной форме представленная в описании «приборов» и методов, а так же отсылка к конкретным теоретическим языкам - не исчерпывает ее (субъективности) содержания. Это понимание наиболее ясно выражено в концепции личностного (неявного) знания Майкла Полани. То, что наблюдается (эмпирические факты) и то как, нечто теоретически истолковывается зависит, кроме отмеченного выше, от неявного (не отчуждаемого в форме текстов и других результатов) знания, которое каждый ученый получает, что называется из рук в руки (т.е. традиционно) от своих учителей и обогащает за счет личного опыта, а так же диалогического общения, совместных дискуссий в коммуникативных сетях научного сообщества.
Поэтому не только в психиатрии, но и в соматической медицине один и тот же клинический случай может быть по-разному истолкован в зависимости от того, принадлежит ли ученый к московской, петербуржской или парижской школе. Неклассическая рациональность не просто релятивизирует знание, но и указывает на реальную коммуникативную жизнь научных сообществ как основание явного и неявного сопряжения множественности идей истины и блага. И, наконец, действительно последний штрих к идее неклассической рациональности. Дело в том, что тогда, когда мощный напор Э. Гуссерля спасти идею науки увяз в основаниях, выскользнувших в сферу жизненного мира, на другом полюсе философии неопозитивисты попытались спасти науку от ненауки, установив некоторые рациональные критерии демаркации одного от другого. Однако, получилось так, что и логико-позитивистский (Б. Рассел, Л. Витгенштейн, Р. Карнап и др.) и критико-рационалистический варианты демаркационизма (прежде всего – К. Поппер) оказались неудачными. В науки постоянно обнаруживали нечто существенное для ее жизнедеятельности, что не соответствовало выдвигаемым критериям научности. Однако эти неудачи не обесценивают успехи промежуточных результатов (блестящих философских исследований) на пути к иллюзорной цели.
Подробнейшее, радикальное по своим установкам обсуждение проблемы демаркации науки и ненауки привело к прямо противоположному результату. Стало очевидно, что науку нужно понимать не только, исходя из априорно принятых предпосылок, но и контекстуально, релятивно – в зависимости от мифа, языка, обыденного сознания, этно-социо-культурных апостериорных условий научного опыта. Критерии демаркации оказываются не в состоянии выдержать мощь универсального сомнения – основного требования научной рациональности. Как пишет немецкий социолог Ульрих Бек: "Научная религия, уверенная, что лишь она владеет истиной и вправе провозглашать ее, секуляризировалась в ходе своего онаучивания. Притязание науки на истину не выстояло перед дотошным научно-теоретическим и эмпирическим самодопросом." [ там же С. 251 ] Прямым результатом подобного рода научного «самосуда» становится особая открытость европейской культуры иным культурам прошлого и настоящего.
Мультикультурализм – это еще одно основание неклассической рациональности. Неслучайно, в поле оказания психиатрической помощи оказываются «ненаучные» субъекты - священники, шаманы, хиллеры и т.д. и т.п.. Происходит радикальное самоограничение научного разума, который в акте рефлексивного онаучивания расчищает социальное пространство для иных разумов и, в конечном итоге, непосредственно подводит к идее реального, а не декларируемого инакомыслия, реализующегося в множественности единств представления человека о мире и самом себе. Ответственность в науке индивидуализируется в разнообразии социогуманитарных и естественнонаучных технологий (виртуальных и реальных), приобретая атрибуты всеобщего (коллективной ответственности) лишь в коммуникативных практиках, этическая основа которых описана Ю. Хабермасом. Неклассическая рациональность не преодолевает кризис оснований научности, но одомашнивает его, видит в нем не неудачу, но раскрытие истины бытия как перманентно становящегося иным и, поэтому, принуждающего к становлению иным познающий разум.
Однако, опыт неклассической рациональности не так невинен. Коллективная ответственность, если она в случае социальной распределенности производства знания не персонифицирована, грозит безмерной и безличной безответственностью. За признанием множественности идей истины, добра и красоты маячит угроза анархического произвола, хаоса и дурно понимаемого релятивизма. Хорошо размышлять о множественности и релятивности знаний, но в жизни все может оказаться не так комфортно. Как, например, увязать релятивность истины и доброкачественность профессиональной экспертизы? В нашем случае, экспертизы психиатрической, на основе которой решается вопрос о вменяемости или невменяемости конкретного человека. Решается его судьба. Случай «полковника Буданова», когда экспертные заключения несколько раз менялись по прихоти политических «кукловодов»- яркий пример дурного релятивизма, влияний политического контекста на экспертное заключение профессионалов.
Столкнувшись со сложностью и опасностями, связанными с неклассической рациональностью – можем ли мы желать вернуться к идеалам классического рационализма с презумпцией одной на всех идеи истины и идеи блага? Или, приняв вызов множественности, попытаться найти новые меры, способные удержать порядок в хаосе и неопределенности, допуская неизбежность присутствия хаоса и неопределенности в порядке как его (порядка) источников становления и развития?
Ответом на вызов множественности, с нашей точки зрения, является постнеклассическая научная рациональность.
Постнеклассический рационализм. Если применить упомянутые выше формулы, то возможно сказать, что для постнеклассики характерно определенное возвращение к идеям классицизма. Однако это возвращение личностно акцентуированное, персонифицированое (Г.Л.Тульчинский [ Г.Л. Тульчинский. Гуманитарная экспертиза как социальная технология. http://hpsy.ru/public/ ]). На месте всеобщего анонимного единого мы видим опыт единства, основанием которого выступает ответственный поступок уникального человека. Его онтологический статус мы именуем субъектностью. Как наблюдатель он вновь противостоит миру в целом, но это противостояние не анонимное, а, выражаясь языком М.М. Бахтина – участное.
В постнеклассическом рационализме объективные описания и теоретические построения соотносятся не только со средствами (приборы, методы, язык), но и с ценностно-целевыми структурами деятельности, предполагая экспликацию внутринаучных ценностей и их соотнесение с социальными целями и гуманитарными ценностями.
Для субъектности характерен особого рода синкретизм. Дело в том, что незавершенный в историческом плане проект модерна (Ю. Хабермас) предполагал дифференциацию синкретического знания, представленного прежде всего в категориях религиозного сознания, на науку, этику и искусство. Постнеклассическая рациональность продуцирует новую идею синкретичного познания. Идею, в которой множественность и различия отчужденных друг от друга форм духовного опыта, не снимается в единстве (например, философского самосознания), а сохраняется в динамике диалогических (коммуникативных) взаимодействий, включая взаимодействия между социогуманитарными и естественнонаучными знаниями.
Необходимо понять возможность пути мысли от анонимного всеобщего субъекта классического рационализма, через погруженную в контекстуальные особенности и инструментальные обстоятельства познавательной деятельности субъективность (множественной и в себе, и в отношении к другим) к субъектности уникальной личности, которая дает меру и единство миру в ответственном поступке – выборе себя и другого (иного, чужого, близкого и далекого во времени и пространстве).
В этой ситуации предоставим слово французскому философу Нанси: "Высказывание "Человек есть мера всех вещей" получило новый, чрезмерный смысл: вместо того, чтобы все привязывать к человеку как заурядному эталону и нестойкому остатку, этот смысл привязывает самого человека к глубине ответственности" [ Нанси Бытие единственное и множественное . Пер. с фр. В. В. Фурс под ред. Т. В. Щитцовой. Минск: И. Логвинов, 2004., С.266 ]. Он продолжает: "Эта ответственность не имеет определенной меры (числовой), поскольку вопрос не в том, сколько людей земля - или вселенная - может вместить, но о каких людях идет речь, о каких существованиях. Число здесь немедленно преобразует свою величину в величину в моральную: размер человечества становится неотделим от его достоинства". [ Там же. с.267 ] Неслучайно, В.С. Степин считает, что постнеклассическая рациональность имеет дело, прежде всего, с человекомерными предметами. Парадигмальным феноменом, постнеклассического рационализма в медицине является биоэтика.
Биоэтика: радикальный опыт ответственности. Развитие медицины как естественнонаучной дисциплины предопределило господство различных форм биологического редукционизма (клеточного, гуморального, физиологического, биохимического и т.д. и т.п.), лежащих в основании упомянутой выше биомедицинской модели в психиатрии. Поэтому, несмотря на то, что человек был предметом и исследования, и оказания помощи в медицине, он никогда не воспринимался (и до сих пор часто не воспринимается) как личность, несмотря на многочисленные заверения умудренных опытом клиницистов. Предмет медицины не был человекомерным. Открытие человека как личности в пациенте – сложный, болезненный процесс, растянувшийся на всю вторую половину 20го века и незакончившийся до сих пор. В результате разоблачения порочной практики недобровольных исследований на человеке в медицине, под давлением правозащитного движения постепенно радикально меняется структура отношений врач – пациент. В страдающем теле врачи начинают распознавать личность – его «тела» хозяина, «воплощенное сознание» (Мерло- Понти).
Поэтому повсеместно к концу 20го века становится нормой испрашивать у пациента разрешение практически на любое медицинское вмешательство. В 32 главе «Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан» эта норма формулируется так: «Необходимым предварительным условием медицинского вмешательства является информированное добровольное согласие гражданина». Неслучайно, что наиболее авторитетный международно признанный и систематически разработанный стандарт биоэтики, принятый Советом Европы, назван «Биомедицина и права человека. Конвенция по биоэтике» (1997 г.). Россия, к сожалению, до сих пор не присоединилась к этой Конвенции.
Права пациентов являются не просто политкорректными формулировками. Они отображают фундаментальное культурное преобразование отношений врач – пациент. В авторитарном (монологичном) врачевании актуально действовало лишь одно сознание – сознание врача, который со знанием действовал. Пациент знанием вроде б не обладает. Поэтому и действовать со знанием (сознательно) в ситуации врачевания не может. Второму сознанию при таком понимании сути вещей место не предусмотрено. Пациент некомпетентен играть роль субъекта.
Идея прав пациента имеет два источника. Во-первых, ситуацию, которую мы описали в связи с формированием неклассического рационализма. Другой врач слишком часто означает для пациента другой диагноз и другое лечение. Поэтому, прав вещать от имени истины у врача становится все меньше и меньше. Вместо: «так есть на самом деле» и «так-то вы должны делать», ему все чаще приходится утверждать, что «с моей точки зрения дела обстоят так то, а поэтому я Вам рекомендую делать так то и так то». У пациента вполне реально возникает пространство выбора, отказа или согласия. И для этого субъектного действия у него, на самом деле, имеется своя особого рода компетенция, свое особого рода знание. Прежде всего, в компетенцию пациента входит дар (или отказ от дара) доверия врачу. Доверие нельзя ни купить, ни рационально обосновать – его можно только «заслужить» как результат доброкачественной работы с этим пациентом, как и теми другими, с которыми этот пациент может обсудить практику именно этого врача.
Подчеркнем, доверие лежит в основании рационального выбора пациента в условии реальной множественности врачебных точек зрения и, соответствующих стратегий врачевания. Однако, выбор не сводится к дару доверия или отказу в нем. Пациент обладает особого рода знанием и умением (еще одними аспектами его компетенции), которые играют не меньшую, если не большую роль в достижении целей врачевания – выздоровления. Даже блестящая сверх технологичная хирургическая операция создает лишь благоприятную возможность (вспомним выше помеченное – бытие в возможности) для выздоровления. Реализовать или не реализовать эту возможность может лишь другой субъект – пациент. Врач может дать рекомендации, а пациент на основе собственных знаний и умений может попытаться встроить их (рекомендации) в образ своей жизни: характер труда и отдыха, привычек и предрасположенностей, своих финансовых и семейных обстоятельств. Выздоровление или реабилитация – совместный эффект работы двух сознаний, усилия двух личностей. Пациент не желающий избавиться, к примеру, от алкоголизма или наркотической зависимости, никакими лекарствами, никакой психохирургией вылечен быть не может. Права пациентов как раз и расчищают социальное пространство для подобного рода кооперации.
Естественной формой отношения двух субъектов, обладающих правами и признаваемыми друг другом компетенциями, является контракт. Пустотность правовой формы выступает условием возможности заполнения ее конкретным содержанием (моральными ценностями, личностными предпочтениями, характерологическими и биографическими особенностями и т.д.) конкретного врача [ Естественно, что некий человек выступает как врач, лишь будучи удостоверен как компетентный соответствующим дипломом и постоянно подтверждая качество своей деятельности перед профессиональным сообществом. ] и конкретного пациента. Право – подлежащая основа инакомыслия, а личная ответственность за результат действия - его (инакомыслия) сказуемое. В действии, согласованном двумя субъектами, множественность вариантов описания ситуации и врачевания снимается, редуцируется к конечному набору манипуляций и воздействий, к некоторому для этого случая приноравленному единству. Основанием этого единства со стороны врача выступает личная ответственность за разрешение неопределенности (множественности) и принятие конкретного решения. Со стороны пациента – доверие и готовность включить условия и последствия (как благоприятные, так и неблагоприятные) согласованного медицинского вмешательства в историю своей жизни, в свою биографию. Следует отметить, что в этических регламентах различных национальных и международных организаций подчеркивается долг врача информировать пациента о наличии альтернативных методов лечения и направлять (в случае неудовлетворенности результатом лечения) к специалистам, использующим иные методы лечения. В этом смысле, биоэтика радикально переиначивает структуры микросоциальных отношений (био-власти по М. Фуко), формирующихся вокруг телесного и душевного страдания человека, трансформируя их из авторитарных в более демократичные [ См. П.Д. Тищенко Био-власть в эпоху биотехнологий. М. Институт философии РАН, 2001 ].
Однако, для биоэтики дело не ограничивается открытием «второго сознания» в отношениях врач-пациент. Успехи биологии и медицины ставят перед человеком достаточно необычное требование – определить границы собственного существования. Ответить не абстрактно теоретически, а жизненно практически на вопрос – что значит быть человеком? Новые технологии искусственной репродукции поставили с новой остротой проблему (возникшую еще раньше в связи с проблемой аборта) – с какого момента начинается жизнь человека. В зависимости от ответа на этот вопрос прерывание беременности или манипуляции с эмбрионами, приводящими к их уничтожению, могут рассматриваться и как банальные медицинские процедуры, и как преступления. Кто может дать ответ? Биолог или врач могут достоверно свидетельствовать о возникновении беременности или степени развития плода. Но вопрос является ли эмбрион или плод на определенной стадии уже человеком, чья жизнь защищена законом, или частью тела матери, с которой она вольна поступить по своему усмотрению, выходит за рамки врачебной компетенции.
Аналогичен вопрос и о конце человеческого существования (дефиниция смерти), остро возникшей в связи с прогрессом трансплантологии и реаниматологии. Врач компетентен свидетельствовать о теле, но ничего сказать о личности, воплощенной в нем он не может. Биоэтика формируется как поле 1) междисциплинарных обсуждений, т.е. обсуждений в которых участвуют ученые различных научных дисциплин (врачи, философы, юристы, психологи, социологи, экономисты и т.д.); 2) трансдисциплинарных – поскольку включает широкие публичные обсуждения; 3) трансинституциональных – поскольку предполагает сотрудничество с различными социальными институтами (научными, религиозными, общественными, политическими и т.д.). Эта сложная сеть коммуникативных взаимодействий как раз и призвана осуществить то, что В.С. Степин назвал экспликацией внутринаучных и социальных ценностей, являющейся характерной чертой постнеклассического рационализма.
На основе выявленной множественности, неопределенности и сложности обсуждаемых проблем каждое общество, используя наличные в его распоряжении социальные процедуры формирования коллективной воли, берет на себя сугубую ответственность, редуцировать множественность и неопределенность в единстве конкретного законотворческого решения (принятого закона). Общество выступает как субъектность, учитывающая множественность субъективностей и наследующая пафос единства субъектного отношения к миру.
В свете сказанного, мы полагаем, что обсуждение внутридисциплинарных и трандисциплинарных проблем развития психиатрии и антипсихиатрии, должно включать учет общекультурного контекста, серьезных трансформаций рациональности, которые настроены на удержание в личном выборе себя на тонкой грани между единством многообразного и многообразием единств.